Нижеследующая статья Михаила Петровича Кулакова «Церковь и Меч Государства» была опубликована в книге А.Ф. Парасея., Н.А. Жукалюка БЕДНАЯ, БРОСАЕМАЯ БУРЕЮ Исторические очерки к 110-летнему юбилею Церкви АСД в Украине, Киев 1997, «Джерело життя» Християнське видавництво/
МИХАИЛ ПЕТРОВИЧ КУЛАКОВ
ЦЕРКОВЬ И МЕЧ ГОСУДАРСТВА
Оглавление.
СЛОВО ОБ АВТОРЕ
ВОПРОСЫ ОСТАЮТСЯ
КАКИМ СУДОМ СУДИТЬ?
ТРУДНЫЕ ПОИСКИ
НОВАЯ ГЛАВА В ИСТОРИИ
СЛОВО ОБ АВТОРЕ
Яркая личность М.П.Кулакова на фоне церковной истории, его известность в общественных кругах не только на территории государств СНГ, но и во многих странах мира привлекала к себе внимание как церковных, так и общественных деятелей. На протяжении многих лет он оставался постоянным объектом пристального внимания уникального в мировой истории ведомства бывшего СССР — КГБ. Отношение же к нему верующих и служителей Церкви АСД всегда было неоднозначным. Для одних он был и остается непререкаемым авторитетом как в богословских, церковных, так и в чисто житейских вопросах; таковые видят в нем ангела Божьего. Для других он — загадка, воплощение таинственности, поскольку в одной и той же личности уживаются легендарный муж веры, страдалец за истину, человек твердых убеждений, а также — лояльный гражданин страны, безжалостно исковеркавшей жизнь его семьи; защитник интересов этой страны на международной арене, пользующийся доверием своих же гонителей. Есть и третий разряд людей из тех, кто его близко знал, которые с таким же неистовством его ненавидели и поносили, с каким первые любили.
По нашему глубокому убеждению, пастор М.П.Кулаков — неотъемлемая часть истории Церкви в Украине. В этой главе, написанной самим Кулаковым и любезно предоставленной авторам настоящей книги, содержится, на наш взгляд, отдельные штрихи сложных взаимоотношений между Церковью и государством, примеры деятельности секретных служб тоталитарной страны, поиски путей сосуществования, а также исповедь человека, проливающая свет на многие, существующие доныне загадки.
Николай Арсентьевич Жукалюк
ВОПРОСЫ ОСТАЮТСЯ
«И тебе самой оружие пройдет душу, — да откроются помышления многих сердец» (Лука 2:35).
С началом рассекречивания некоторых архивных материалов КГБ СССР связаны надежды многих на то, что наконец-то все вещи будут у нас названы своими именами, злодейства и предательства выявлены и осмыслены. Реальная жизнь, однако, как всегда, не вписывалась в человеческие схемы и представления.
Наверное, пришло время, когда надо высказаться тем, кто на себе испытал насилие в вопросах совести и религии. Сделать это необходимо хотя бы для того, чтобы предостеречь общественность от новых губительных ошибок в одной из самых деликатных сфер человеческих взаимоотношений. При этом важно, чтобы в первую очередь и по преимуществу были выслушаны здесь те, кто по особой милости Божьей прошел через ниспосланные испытания без озлобленности и горечи.
К сожалению, в недалеком прошлом при обсуждении вопроса об отношениях Церкви и государства в печати и других средствах массовой информации обычно недоставало ясности и объективности. Большинство говоривших на эту тему высказывались с пристрастием. У слушавших и наблюдавших за разоблачениями проникновения КГБ в жизнь Церкви оставалось немало вопросов относительно характера самих архивных материалов и свидетельств, а также их расшифровки и интерпретации.
Разговоры велись чаще не по существу, не о внутренней сложности самого предмета, каким извечно были взаимоотношения Церкви и государства, а больше о прегрешениях отдельных религиозных деятелей, задним числом обвиненных в сотрудничестве с вышеупомянутыми органами. Такое можно понять. Однако серьезным и по-настоящему озабоченным наблюдателям претит не только всякая мысль о выслеживаниях и тайных доносах, им также трудно примириться с тем, что эти «разоблачения» зачастую ограничиваются простым сведением счетов с отдельными, кому-то неугодными лицами. Слишком «практический» поворот темы привел к тому, что сегодня она и в России, и в бывших республиках распавшегося Союза, кажется, мало уже кого интересует. Этому не приходится радоваться. Дал бы Бог, чтобы наше общество избежало двух больших взаимосвязанных опасностей: во-первых, не дало бы вовлечь себя в то, что издавна называлось «охотой на ведьм»; во-вторых, пережив горькие опыты государственной монополии на идеологию, не подталкивало бы новую власть на отождествление себя с верой или неверием в какой бы то ни было форме.
Чтобы всего этого не случилось, нужно, не сдавая преждевременно тему в архив, продолжать и углублять исследование прошлого. Делать это надо хотя бы только для того, чтобы расширить круг людей, которые не склонны удовлетворяться плоским обличительством, но предпочитают искать серьезные ответы на мучительные вопросы, — именно в этих целях я счел уместным поделиться некоторыми воспоминаниями о лично пережитом, стараясь при этом не слишком обременять читателя своими выводами и сентенциями.
КАКИМ СУДОМ СУДИТЬ?
В 30-е годы, когда начались сталинские гонения и репрессии против Церкви и верующих, я был еще ребенком. Но разве можно забыть такие потрясавшие детскую душу сцены, как ночные обыски в квартире моих родителей в Туле? И теперь, 60 лет спустя, ясно помню ночной арест моего отца — пастора Тульской общины адвентистов. Мы, дети, забившись в угол, наблюдали в ту ночь, как работники КГБ (тогда эта организация имела иное название) все перевернули в доме в поисках религиозной литературы. Помню, как предъявив ордер на арест, они потребовали, чтобы отец пошел за ними. Он же, стоя среди разбросанных по комнате книг и одежды, посмотрел на мать, на нас, троих детей, и попросил у незваных ночных гостей разрешения помолиться перед разлукой со своей семьей. Это воспоминание об отце, склонившемся вместе с матерью на колени у нашей постели, навсегда осталось неизгладимым в моей памяти.
Прошли годы. Отцу позволили вернуться из сибирской ссылки. Мы переехали на жительство в г. Иваново, поблизости от Москвы. Здесь за годы войны, благодаря заботам и усилиям отца, образовалась небольшая группа верующих. Богослужения проходили у нас на дому; и совершались они, как мы впоследствии узнали, «подпольно»; правда, тогда мы даже не подозревали о существовании такого понятия, ведь иного положения Церкви мы просто не знали и не могли представить себе.
В Москве в те годы была едва ли не единственная открытая община адвентистов. Я бывал иногда на ее богослужениях, наезжая в столицу. И вот однажды, когда пастор московской церкви Г.А. Григорьев после богослужения в молитвенном доме пригласил меня к себе на квартиру, я услышал от него, впервые в жизни, нечто, сразившее меня.
— Как жаль, — сказал он, — что я не предупредил тебя о брате Иване, который сегодня не упустил случая поговорить с тобой в церкви. Его надо остерегаться, потому что он «стучит».
Мой взгляд выразил совершенное недоумение. Подошедшая при этом супруга пастора поспешила пояснить (на доступном моему пониманию языке), что так говорят о тех, кто находится в тайной связи с органами государственной безопасности и доносит им на своих знакомых.
Я вернулся в Иваново в такой тревоге, что дома, помню, чуть ли не с порога начал рассказывать родителям о встрече со «стукачом». При этом я не придал никакого значения тому, что у нас в доме был гость, присоединившийся к нашей небольшой общине старик, которого я буду называть здесь Клановым. С его слов мы знали, что в 30-е годы он был репрессирован, потерял семью. В заключении он претерпел муки голода, едва остался жив и лишь благодаря какому-то чуду оказался на свободе. Он представлялся нам воплощением искренности и доброты. Однако присутствие его при моем разговоре с родителями имело зловещие последствия.
Вскоре после того разговора отца арестовали по обвинению в антисоветской пропаганде. Это была плата атеистических властей за его евангельское и пасторское служение. Несколько недель спустя меня вызвали на допрос в КГБ. Помню, я был потрясен, когда следователь, глядя на меня в упор, с циничной ухмылкой потребовал пересказать как можно подробней, что именно Григорьев сообщил мне про того, кто «стучит» там у них в Москве. В тот момент я впервые испытал новую душевную муку. Мне стало ясно, что я невольно выдал пастора Григорьева, и сразу представилось, что вслед за моим отцом он тоже будет арестован. Тогда я не мог понять, откуда в КГБ такая информация. Кто донес им о моем домашнем разговоре с родителями? Неужели старик Кланов, с виду такой благочестивый и проявлявший так много ревности о Церкви? Увы, это был он. Вскоре мне пришлось убедиться в этом. Но сначала Бог послал мне важную, прЯмо-таки душеспасительную встречу.
К счастью, этого не произошло. Моё отношение к тем, кого КГБ использовало как своих агентов, формировалось под влиянием одного замечательного человека. Посещая нашу небольшую в то время общину в Горьком, я познакомился с Анной Бухалиной — бесконечно доброй одинокой женщиной преклонного возраста. Она была, что называется, столпом нашей Церкви в том городе. На долю этой христианки выпало немало жизненных невзгод. За свою активность в церковном служении она провела в тюрьме несколько лет. От нее я не однажды слышал рассказы о людях, засылаемых к нам в Церковь. Анна Бухалина знала, что они доносят о ней и обо всём, что происходит в общине, и все-таки говорила: «Я молюсь об этих людях. Мне всегда хочется каждому из них омыть ноги, как Христос омыл грязные ноги Иуды. Они несчастны и нуждаются в любви. Я их люблю. Кроме того, это и неплохо, что через таких тайных сотрудников власти могут узнавать о нас как о людях мирных и молящихся об их благополучии. Жаль только, что много народных денег понапрасну уходит на эту службу». Философия этой мудрой и доброй женщины пришлась мне по душе.
Тем временем отец мой все еще находился в тюрьме под следствием, которое продолжалось полтора года. Как и большинство верующих, он обвинялся не в религиозной деятельности, а в политической. Но даже при царившем в то время произволе властей, суд в Иваново не мог расправиться с ним так легко и просто, как на том настаивали органы безопасности. Наконец, после третьего судебного процесса юристы-чиновники, мастера своего дела, «справились» с поставленной перед ними задачей. Мне хорошо запомнился тот день, когда за закрытыми дверями областного суда отца осудили на десять лет исправительно-трудовых лагерей особого режима. В зал суда никого не пускали, и даже мы, родственники и друзья, могли видеть подсудимого только издали.
Мне казалось, что я уже никогда больше не увижусь с отцом, а так сильно хотелось утешить, ободрить его и заверить, что мы, дети, высоко ценим оставляемый нам пример и пойдем за Христом, невзирая ни на какие трудности. Я знал, что свидания с политическими заключёнными были почти немыслимым делом. Но мне никак не хотелось смириться с мыслью, что я уже не увижу его, хотя он находился еще здесь, в здании суда. Я просил об этом всех, начиная с прокурора и до последнего солдата из охраны. Никто не осмелился исполнить мою просьбу. Оставалась одна надежда — на Бога. Выйдя на улицу, я обратился к Нему с молитвой о чуде. Молитва вселила в меня уверенность, что мы все-таки встретимся.
Я спустился в подвальное помещение, где временно, до оформления документов, в тюремной камере находился мой отец. В коридоре у двери, ведущей в камеру, стоял солдат. В ответ на мою просьбу впустить меня в камеру хотя бы на пять минут, солдат посмотрел по сторонам и, убедившись в том, что за нами никто не наблюдает, открыл для меня дверь. Я оказался в объятиях отца. Как много хотелось сказать ему в те короткие минуты! Перебивая меня, отец сказал мне о том, что по ходу следствия для него стало совершенно очевидным, что в ближайшее время и я окажусь за решеткой. Он призывал меня быть мужественным и ничего не бояться, потому что идти мне придется по хорошо уже проторённому пути. Потом он заговорил о тех, кто доносил на нас. Да, это действительно был и тот старик Кланов, и наша новая сестра, которую я назову здесь Птахиной. Отец настаивал, чтобы я не пускал их в наш дом, не встречался и не разговаривал с ними. Но это никак не соответствовало моему новому взгляду и новому отношению к таким людям. Обнимая отца, я шептал: «Папа, да мы же должны любить их». Но он стоял на своём: «Закрывай перед ними дверь на крючок и не пускай их в дом!» Наш разговор прервали. В камеру вошел офицер. Увидев меня, он бросил злой взгляд на солдата. Солдат растерялся. Меня выставили. На душе у меня долго было тяжело: чем тот солдат поплатился за свою доброту?
Разговор с отцом все-таки не прошел для меня бесследно. Я стал внимательно присматриваться к тем двум членам нашей церкви, по доносам которых он был арестован. И верно, я начал замечать неискренность в их поведении. Однако более близкое знакомство с ними склонило меня к мысли, что эти люди достойны скорее сожаления, чем осуждения. В этом в особенности убедил меня следующий случай. Из армии домой вернулся мой старший брат Стефан. На фронте он пережил личное духовное обращение. Там он узнал и полюбил Бога и загорелся желанием делиться с людьми радостью новой жизни с Господом. При этом он совершенно не обращал внимания на мои предостережения, что в нашем окружении есть люди, предающие нас. Так он отнесся и к моим рассказам о Птахиной. Я вспоминал, как впервые прийдя к нам в дом, она радостно говорила, что узнала о нас от каких-то своих знакомых, что она истосковалась по общению с верующими и хочет постоянно посещать проводимые у нас на дому богослужения. «Ведь здесь, в Иваново, — говорила она нам, — нет ни одной церкви, ни одного молитвенного дома: все закрыто». По её словам, она была ревностной баптисткой, во время гонений на церковь ей пришлось даже побывать в тюрьме и вообще перенести много трудностей. Мы поверили ей тогда, и ее визиты стали для нас желанными. Но то было до ареста отца, теперь же...
Однажды у нас дома она завела разговор о своем сыне: «Он у меня безбожник, и я очень о нём переживаю. Пожалуйста, придите и побеседуйте с ним, расскажите ему о Боге». Я пересказал Стефану всё то, что слышал о Птахиной от отца, но это не изменило его решимости: «Если нас приглашают, мы пойдем и будем свидетельствовать там, доверив Богу все последствия этого посещения». Мы взяли свои Библии и пришли в ту семью. Да, действительно, это был настоящий воинствующий безбожник и циник, который смеялся над всем святым. Мой брат возражал ему, приводил всевозможные аргументы в пользу христианской веры и существования Бога. В самый разгар спора взгляд мой упал на несчастную мать, и я с ужасом увидел, что какая-то страшная нервная дрожь колотит ее. Я никогда еще не видел эту женщину в таком состоянии. Ее голова, руки и ноги тряслись неостановимо, хотя она и старалась скрыть это от меня. Я не мог тогда понять, в чем дело. Все выяснилось позднее.
Прошло около года после той тяжкой встречи. Стефана и меня арестовали. Во время допросов нам предъявили обвинение в том, что мы под видом религиозной агитации подрывали устои советской власти. Особо тяжким преступлением считались наши беседы на дому с теми, кто интересовался религией. Это расценивалось как групповая антисоветская пропаганда. Между прочим, по материалам следствия проходила и наша беседа с сыном Птахиной. Вот когда для меня стала понятной причина ее дрожи: ее не только заставляли наносить на нас, но и вынудили зазвать нас на беседу с ее сыном-безбожником. О ней самой не было ни слова во всех материалах нашего дела. Речь шла лишь о её сыне. Мы обвинялись в попытке обратить его из атеизма в религию. Мать же как жалкое орудие КГБ оставалась в тени. После этого при всяком воспоминании о Птахиной предо мной всплывал ее образ; я как бы вновь видел ее такой же, как и в тот вечер, когда Стефан и я говорили о Боге с ее сыном: в теле у нее нервная дрожь, а в глазах — смятение.
На тюремной койке у меня было достаточно времени для размышлений о тех, кто доносил на нас и кто свидетельствовал против нас. Все они действовали под нажимом страшной системы, ломавшей человеческие души. Потому, вероятно, у многих глубоко верующих людей, испытавших на себе этот гнёт гонений и научившихся смотреть на происходящее с ними как на следствие космической борьбы между добром и злом, не возникало ожесточённости против своих предателей и гонителей. Не было ожесточения и у моего брата Стефана. О его вере, любви и стойкости во все время, проведенное в лагерях, поведали его письма, которые он писал матери. Как и я, Стефан был осужден на пять лет исправительно-трудовых лагерей особого режима с последующей пожизненной ссылкой. Слабее меня здоровьем, он не вынес трудностей лагерной жизни и тяжело заболел. Но весь свой срок в лагере Стефан отбыл до конца. В 1953 г., полуживого, его вывезли за пределы зоны, определив на том же месте, в Воркуте, на вечную ссылку. Только тогда мать получила возможность приехать к нему на свидание. Она просидела возле его постели около двух месяцев, пока он не скончался там в возрасте 32 лет. Не однажды с тех пор задавался я мучительным вопросом, кто же виноват в преждевременной и тяжелой кончине столь дорогого для меня старшего брата? Неужели Кланов, Птахина и подобные им? Слишком хорошо зная, от какой, далеко не легкой жизни, многие из моих соотечественников оказывались в тягостной роли предателей, я не берусь отвечать на этот вопрос сам, целиком отдавая это безошибочному Судье — Богу. Но о самой той жизни, о жестокой системе, которая возвела в закон вторжение в человеческую душу, калечила и ломала людей, свидетельствовать об этом я считаю возможным и необходимым. Взять хотя бы, к примеру, то, что мне пришлось пережить еще до моего ареста. В то время, когда мой отец находился под следствием во внутренней тюрьме Ивановского областного управления МГБ, меня неоднократно вызывали туда на допросы. Обычно назначали вечерние часы. Расспрашивали о посетителях наших богослужений. Я отмалчивался, как мог, уклонялся от ответов. Допросы затягивались почти всегда до утра. То же самое повторялось и в следующий вечер. Мне никак не приходило в голову, чего собственно они хотят от меня. Наконец, однажды на ночном допросе следователь спрашивает меня: «Ты хочешь увидеть своего отца? Мы дадим тебе возможность если не увидеть, то хотя бы услышать его». И вот полковник Викторов, заместитель начальника областного управления МГБ, устраивает для меня такое представление. В кабинет к полковнику они привели из внутренней тюрьмы отца, а меня завели в приемную и посадили за открытой дверью так, чтобы мы не могли видеть один другого. Отца допрашивали громко в расчете на то, что речь его, человека, проведшего долгие месяцы в тюремной камере и приведённого ночью на этот допрос, смутит и сломит меня.
— Ну как, Петр Степанович, вы себя чувствуете здесь? — услышал я вопрос полковника.
— Как заключенный я имею здесь определённые неудобства, но и в этом месте я не оставлен Богом, потому не ропщу, — донесся до меня из-за двери голос отца.
— Все-таки тюрьма есть тюрьма, не так ли? — продолжает полковник. Разговор тянется долго и бессмысленно. Я слышу, как отец просит у полковника Библию и как тот отказывает ему. Затем эту тяжелую для меня сцену закрыли. Отца увели так, что я не смог ни увидеть его, ни, тем более, поговорить с ним. Полковник продолжил разговор со мной:
— Ну, что? Ты ведь теперь понимаешь, что не мёд твоему отцу здесь?
Вообразив, что я подавлен, он сделал уже более прозрачные намёки на то, что могло бы решительно изменить положение моего отца, да и мое собственное тоже. Наконец, он сказал мне прямо:— Если бы твой отец пришел к нам через парадную дверь, то так бы и вышел отсюда, а так как он не захотел сделать этого, то его привезли сюда на «черном вороне».
Слушая этого полковника КГБ, я думал об отце, думал о матери. Я знал, что она тоже не спит каждую ночь, которую я провожу на допросах. Всякий раз, возвращаясь к утру домой, я видел в окно, что она стоит на коленях и молится. Возможно, потому без раздумий и колебаний я сказал полковнику:
— Вы можете оставить меня здесь. Я никогда не смогу делать то, чего не позволяет мне моя совесть.
На этот раз меня отпустили. Но это был последний допрос, на который по их вызову я пришел сам. Через год меня уже под конвоем водили на допросы из внутренней тюрьмы КГБ. А в тоже утро, вернувшись домой, я, как всегда, застал мать на коленях за молитвой. Увидев меня, она сказала то, что навсегда осталось в моей памяти:
— Вот теперь, кажется, я поняла слова, которые старец Симеон сказал Марии: «И тебе самой оружие пройдет душу...».
ТРУДНЫЕ ПОИСКИ
Сколько раз на протяжении всей своей жизни я вспоминал то скорбное и умиротворяющее наставление моей матери. Мне самому «прошло душу» страшное прошлое нашей страны, и я не могу теперь с тщеславной или мстительной поспешностью судить поступки, действия, нравственный мир людей, которые были обречены искать, думать и действовать в обстоятельствах жестоких и почти неодолимых. Особая осторожность, сострадательная вдумчивость требуется там, где речь заходит о людях большого реального дела. Вот одна такая судьба.
По сведениям, которые я получил от брата Григорьева, около 3000 членов нашей Церкви подверглись репрессиям в недоброй памяти 30-е годы. Некоторые из них были отправлены в трудовые лагеря, иные сосланы в Сибирь. 150 проповедников, которых Церковь имела к тому времени, оказались арестованными все, за исключением двух человек. Одним из них был Григорьев.
У некоторых это вызывало вопрос: «Не пошел ли брат Григорьев на сделку со своей совестью? Не стал ли он тайным сотрудником органов безопасности?» Мое близкое знакомство с этим, тогда уже старым подвижником дела Евангелия, давало мне полную уверенность в его честности. Многим старым адвентистам было хорошо известно, что этот человек не страшился тюремных камер. За свою проповедническую деятельность он еще до революции подвергался многократным арестам. Дважды его заковывали в кандалы и вместе с другими узниками гнали пешком в сибирскую ссылку. Преследования, направленные против него лично, нимало не страшили его. Как настоящий христианин, он готов был переносить мужественно и даже с радостью любые трудности и испытания, встречавшиеся на его пути.
В 30-е годы перед Г.А. Григорьевым, как и перед многими другими служителями Церкви, встал безнадежный, казалось, вопрос: может ли он, не поступаясь своей совестью, не нанося никому ущерба, пойти на установление деловых отношений с теми государственными органами власти, которые фактически при то системе контролировали всю деятельность Церкви и, по известным соображениям, оставались в тени? Кто-то должен был заботиться о разбитых, оставшихся без пастырей общинах, помогать семьям заключённых проповедников и активных членов Церкви и хотя бы негромко предупреждать неопытных верующих о представляющих для них опасность доносчиках. Я убеждён в том, что Само Провидение подсказало брату Григорьеву трудный, но правильный ответ. Конечно же, судить об этом я могу только по тому, что видел своими глазами и слышал своими ушами. Мое свидетельство о нём могли бы подтвердить сотни тех, кто хорошо знал этого необыкновенно доброго, скромного и беззаветно преданного делу Христа подвижника.
С 1936 по 1952 гг. Г.А. Григорьев был одновременно пастором Московской общины адвентистов и председателем ВСАСД. Его небольшая однокомнатная квартира по ул. Дурова была во многих отношениях уникальной. Это и место проживания для него с супругой, и канцелярия ВСАСД, и столовая, и гостиница для всех приезжающих в Москву и проезжающих через нее адвентистов. Трудно поверить, но все это размещалось в комнате, имевшей не более 12 квадратных метров! Просто души у этих стариков были добрые и сильно они любили людей, особенно своих единоверцев. Мне не раз приходилось ночевать в этой комнате вместе с ее гостеприимными хозяевами. Стоявший посреди комнаты стол был одновременно и канцелярским, и обеденным. На нем всегда лежала груда писем. Писали ему со всех концов страны, делясь своими радостями и горестями, обращаясь с просьбами о советах, утешении и помощи. На каждое письмо он лично давал обстоятельный ответ.
Григорьев любил читать Библию, и, как мне казалось, знал её наизусть. Особенно он любил Псалтырь. Псалмы он читал выразительно и очень красиво толковал их. Другой любовью Григорьева были русская поэзия и история. Он не уставал восхищаться великим русским князем Александром Невским и особо почитал его не столько за выдающиеся успехи в сражениях, сколько за мудрость и дальновидность, проявленные в трудных отношениях с татарскими ханами. При этом он всегда подчеркивал то обстоятельство, что великий князь, понимая бессмысленность военных столкновений с татарами и щадя жизнь россиян, своей умелой дипломатией способствовал предотвращению разорительных нашествий татар на Русь и для этого сам не раз ходил в ставку Золотой Орды, чтобы рассеивать опасения ханов относительно намерений русских княжеств и отстаивать интересы последних. В связи с этим Григорьев говорил в кругу преданных друзей, что в действиях Александра Невского пасторы, поставленные Богом блюсти Его Церковь и защищать ее от внешних и внутренних врагов, могут найти полезные для себя уроки.
Кому-то эти уроки вовсе были не нужны, но тем из нас, кто в то непростое время оказался призванным на служение в Церкви, приходилось основательно изучать их и сдавать по ним тяжелые экзамены. Не знаю, как другим, но мне лично было очень трудно научиться ходить на переговоры с атеистическими властями, хотя к этому меня постоянно принуждали и сами власти, и того требовали, как я начал понимать это позже, интересы дела, которому я посвятил свою жизнь. Как один из опытов такого принуждения к сотрудничеству с государственными органами вспоминается мне такой случай.
Шел 1959-й год. Руководимое Н.С.Хрущевым правительство ужесточило борьбу с религией, хотя и декларировало, что будет вести ее не административными, а идеологическими методами. В то время в нашей подпольной церковной организации я нес служение председателя в той структуре, которая сегодня называется Южным унионом Европейско-Азиатского отделения Церкви АСД. В Состав этой организации входили адвентистские общины республик Средней Азии и Казахстана. Одновременно я был пастором нашей общины в Алма-Ате. И вот однажды (дело было весной) при очередном моем выезде из города я был арестован чекистами и доставлен в тюрьму КГБ. В первый день пребывания в одиночной камере я много думал и молился о своей беспредельно самоотверженной жене Анне и наших детях. Мне было больно при мысли, что она находится в пдяной неизвестности о случившемся со мной и оттого ужасно страдает. Но вот началось следствие. На столе у следователя я увидел книги религиозного содержания из моего личного собрания духовной литературы и понял: произвели обыск в моем доме, и теперь моя семья и собратья знают, где я нахожусь. Легче ли было от этого моей верной подруге, носившей под сердцем в те самые дни нашего четвертого ребенка? Но она знала, хотя бы где я находился.
Из учиненных мне допросов я понял, что органы КГБ имели от прокурора только ордер на то, чтобы, задержав меня на несколько дней у себя, при наличии достаточных оснований возбудить уголовное дело в отношении меня. При отсутствии же таковых меня должны были освободить из-под стражи. По времени это совпало со значительным изменением внутреннего политического курса правительства. Хрущев решительно осудил сталинские репрессии против собственного народа. В стране наметился некоторый поворот от ничем не ограниченного произвола властей к соблюдению законности в их действиях. Из хода следствия мне стало ясно, что местные органы безопасности на то время не смогли собрать необходимое количество обвинительных материалов (хотя и уверяли меня в обратном), чтобы получить от прокурора санкцию на мой арест. Им пока ничего не оставалось делать, как отпустить меня на свободу. Но, как я понял впоследствии, они, арестовав меня втайне от родных, хотели либо упрятать меня надолго за решетку, либо принудить в конце концов к сотрудничеству с ними.
Перед освобождением из тюрьмы со мной пожелал встретиться сам председатель КГБ Казахстана. Этот старый генерал, принимавший меня в своем огромном, устланном дорогими коврами кабинете, начал с напоминания, что до моего появления в Алма-Ате не было адвентистской общины, а теперь она насчитывает более 100 членов. По словам генерала, «это дело само по себе может быть и невинно, однако с возникновением этой церкви в городе теперь есть организованное общество людей, которое для государства может представлять опасность, если во главе этого образования окажется враждебный советскому строю субъект». В конце нашего разговора глава казахстанских чекистов дал указание одному из своих заместителей поговорить со мной о том, что я мог бы сделать со своей стороны для того, чтобы и верующие граждане были довольны, и интересы государства были бы соблюдены.
Полковник КГБ, которому было поручено довести до логического завершения начатую в кабинете генерала беседу со мной, столкнулся в моем лице с непонятливым и несговорчивым собеседником. Я вежливо, но твердо отказался от сотрудничества с теми органами, которые он представлял. Помню, как, удрученный моим отказом, он предложил:
— Ну, если уж не так, то хотя бы встречаться периодически нам с вами надо было бы, чтобы взаимно консультироваться. Вы могли бы знать наш курс, нашу линию. Мы могли бы вас от чего-то предостеречь. Вы согласны?
— Извините, но я и на это не могу пойти.
Меня отпустили. Однако вскоре власти закрыли нашу местную церковь, повесили замок на двери молитвенного дома и преследовали нас даже тогда, когда мы, разбившись на небольшие группы, пытались проводить наши богослужения по домам. Обыски по домам, препятствия с получением работы, травля в средствах массовой информации были обычными явлениями в жизни верующих. Происходившее тогда в Алма-Ате отражало общее положение всей Церкви в стране.
Если в первые послевоенные годы наметилось некоторое оживление и укрепление нашей Церкви и она росла, то уже в середине 50-х годов, т.е. вскоре после смерти председателя ВСАСД Г.А. Григорьева, Церковь стало сильно лихорадить. Она распалась на отдельные, противопоставившие себя друг другу группировки и партии. Во многих общинах произошли расколы. Церковь все ещё продолжала расти, но можно ли было спокойно смотреть на то, как ее буквально раздирали на части пастыри, которые никак не могли договориться между собой? Для многих было очевидным, что в этой трагедии, во всех ее актах, за кулисами действует рука известного государственного комитета. Если это верно, то делалось это, как я думаю, не столько с намерением расправиться с верующими, сколько из стремления властей обеспечить выдвижение на руководящие посты в Церкви наиболее лояльных в отношении к ним служителей. Меня всегда удивляло, почему они не могли понять, что такая их тактика восстанавливала народ против них самих и, конечно же, вносила неурядицы и расколы в общины, коррумпируя служителей, что не отвечало действительным интересам страны. Попытки некоторых пастырей по своему усмотрению отделить в церкви «верных» от «неверных» вносили в ряды верующих, как показала жизнь, еще большее смущение. Положение окончательно усугубилось тем, что в декабре 1960 г. власти своим произвольным решением ликвидировали ВСАСД. Но, как это случалось и прежде в истории народа Божия, в самое трудное время Господь был особенно близок к уповающим на Него. Только Провидению Господа мы обязаны тем, что выжили и выстояли в те годы. Некоторые из нас приобрели ценные опыты жизни с Богом и были сохранены Им для нового времени, когда стало возможно восстанавливать развалины духовного храма и церковных структур.
НОВАЯ ГЛАВА В ИСТОРИИ
Надо признать, что озабоченность налаживанием отношений между Церковью и государством проявлялась не с одной только стороны — со стороны Церкви. Под давлением мировой общественности и обстоятельств внутри страны правительство тоже пыталось как-то балансировать между открытой агрессивностью по отношению к религиозным организациям и сколько-то завуалированным контролем над их деятельностью. С началом перестройки определённые круги общественности, да и власти заговорили открыто о необходимости повернуться лицом к Церкви. Характерна в этом смысле статья, напечатанная в газете «Казахстанская правда» 12 октября 1988 г. Автор статьи — Н.Домась, лектор общества «Знание» — хорошо знал, что переживала наша Церковь до перестройки. Ему были известны все мои долго остававшиеся безуспешными попытки в приемлемой для нас форме легализовать деятельность нашей общины. Говоря об этом в своей статье, озаглавленной «Открыть страницу новых отношений», он, между прочим, писал буквально следующее: «На протяжении долгих лет ходатайствовала о регистрации община адвентистов седьмого дня в г. Алма-Ата (это вполне лояльное советскому государству религиозное течение). Но неизменно встречала отказ. По утвердившейся в ту пору традиции её руководитель М.Кулаков был подвергнут осуждению на собрании жителей Фрунзенского района г. Алма-Ата, состоявшемся 5 марта 1962 г. В своих выступлениях ораторы, слабо понимая, о чём идет речь, прибегали к «неопровергаемым» аргументам: «таких надо ссылать на Колыму», «они первыми будут стрелять нам в спины в случае войны». Собравшиеся не дали возможности Кулакову изложить свою позицию. Покидая трибуну, проповедник сумел сказать: «Настанет время, когда вам станет стыдно за все то, что здесь произошло».
Оглядываясь назад, можно сказать, что действительное и полное изменение позиции государства по отношению к Церкви произошло только в конце 1990 г. Мы молились об этом, мы ожидали этого, хотя и не могли ясно себе представить, как скоро наступит такое время, когда власти не будут вмешиваться во внутренние церковные дела. Понятно, что мы не могли сидеть, сложа руки в ожидании такого времени. Вокруг нас находились люди, которым мы должны были проповедовать Евангелие, надо было пасти общины и группы, налаживать между ними связи, преодолевать расколы, растить молодых служителей и совершать все то, что входит в широкий круг пасторской работы. Но как было делать все это в атеистическом государстве, установившем гласный и негласный контроль за всей жизнью своих граждан?
В 1960 г. нас в качестве туристов посетили руководители Генеральной Конференции АСД Р.Р.Фигур и Дж. Нуссбаум. Их совет: «Постарайтесь наладить ваши отношения с органами власти» мне показался тогда странным и практически неприемлемым. Прошло ещё несколько лет, проведённых в серьёзных раздумьях, исследованиях Слова Божия и молитвах. К тому времени мой отец отбыл свой 10-летний срок заключения и мы встретились вновь, хотя уже без почившего в Господе на поле духовной брани моего старшего брата Стефана. С отцом и некоторыми преданными друзьями мы обсуждали свои наблюдения за тем, как власти продвигали на руководящие посты в Церкви проповедников, в лояльности которых они были уверены. С этим можно было бы, вероятно, как-то мириться, если бы каждый из них и в Церкви пользовался необходимым доверием и не становился причиной расколов в наших общинах. Видеть такое было для нас тяжелее, чем находиться в местах заключения и ссылки. Мы продолжали молиться о божественном вмешательстве и руководстве.
В такие часы наши мысли не раз обращались к мужам веры древнего мира. Отец говорил мне о Неемии: «Посмотри на него, каким большим доверием он пользовался у восточного деспота Артаксеркса, при содействии которого этот муж Божий смог заняться восстановлением Иерусалима! Глядя сегодня на наши разбитые общины, мы можем лучше понять его переживания и труд». Мы размышляли над поступком Мардохея, предупредившего персидского царя о заговоре против него, вспоминали о том, как строили свои отношения с сильными мира сего Иосиф и Даниил и, конечно же, останавливались на тех советах, которые Бог дал Своей Церкви через апостолов Павла и Петра: «Всякая душа да подчиняется высшим властям. Ибо нет власти, кроме как от Бога, а существующие поставлены Богом. Поэтому противящийся власти восстал против Божьего установления; а восставшие навлекут на себя осуждение» (Рима. 13:1-2); «Подчиняйтесь ради Господа всякому человеческому установлению: царю ли, как верховной власти, правителям ли, как от него посылаемым для наказания делающих злое и для похвалы делающим доброе» (1Петр.2:13-14). Заканчивалось это тем, обыкновенно, что отец предлагал мне, молясь о мудрости свыше, попробовать установить хорошие деловые отношения с теми властями, которые занимаются вопросами Церкви, заверив их в своем патриотизме. С большой осторожностью я начал следовать этим советам.
Христианская дипломатия, к которой некоторые мои коллеги и я в разное время начали прибегать в нашей работе с властями, часто оправдывала себя, хотя не всё здесь было гладко. Не всегда и в новых обстоятельствах мои действия устраивали светское начальство, но я и не был настолько наивен, чтобы удивляться этому. Представителям было совершенно ясно, что у меня на первом месте всегда стояли и стоят интересы дела Божия. Последнее, как я смог в этом неоднократно убедиться, в общем-то устраивало их больше, чем если бы я преследовал своекорыстные цели. На протяжении ряда лет они могли убедиться, что я им не враг, а потому моё руководящее положение в Церкви их не беспокоило. Они в определенной степени были довольны тем, что я не избегал встреч с ними и не скрывал от них той части своей деятельности, которую по сложившемуся положению я обязан был согласовывать с ними и за которую надо было отчитываться перед ними. Поддерживать такие деловые отношения с органами власти в последние 10-15 лет можно было более или менее спокойно, естественно, с мыслью о Боге и ближних, а также принимая во внимание и то обстоятельство, что в те годы массовые репрессии против верующих были прекращены. Арестам и судам подвергались лишь те, кто отваживался открыто критиковать и осуждать действия властей.
На мой взгляд, работники КГБ безуспешно пытались доказать, что они отделены высокой стеной от официального органа власти — Совета по делам религий. Эта страусова политика не могла ввести нас в заблуждение, так как нам было известно, что в аппарате Совета по делам религий находилось несколько переодетых чекистов. Уполномоченные Совета по делам религий во всех областных центрах обычно поставлялись на эти должности из штата КГБ. Исходя из подчеркнутого апостолом Павлом утверждения: «...ибо нет власти не от Бога, существующие же власти от Бога установлены», следовало ли нам заниматься определением того, к какой категории они относились? Для нас фактически не имело особого смысла выяснять, с какой ветвью власти мы решали церковные вопросы: важно было добиваться их решения; и мы радовались, когда нам это удавалось.
Даже пользуясь определенной степенью доверия и уважения у властей, мы зачастую никак не могли убедить их в необходимости пойти навстречу просьбам Церкви и предоставить ей право самой решать свои внутренние задачи в соответствии со своими принципами и канонами. Так, к примеру, обстояло дело с созданием Европейско-Азиатского дивизиона (отделения) нашей Церкви. Одному Богу известно, какое множество переговоров со всеми властями должны были провести мои коллеги и я, сотни каких только бумаг мне пришлось написать, чтобы добиться согласия государственных чиновников на создание такой церковной организации на территории СССР. Получить такое разрешение удалось только весной 1990 г., т.е. через 30 лет, проведенных в нелёгкой борьбе и напряжённом труде!
Я благодарен Провидению за то понимание и поддержку, которую мне — в моих непростых взаимоотношениях с властями — оказывали мои коллеги в церковном служении. С теми из них, кого это непосредственно касалось, я мог вместе молиться и обсуждать планы совместных действий и содержание представляемых властям отчетов. Иногда на Генеральной Конференции Церкви АСД мне сознательно давали документы с грифом: «Сonfidential». При этом и тот, кто давал, и тот, кто брал, понимали, что такой материал, попади он в руки властей, возможно, скорее убедит их в том, чего иначе они никак не могли или не хотели понять.
Я не могу закончить свой рассказ о трудностях и испытаниях в деловых отношениях с властями, не сказав ещё и о том, что в результате встреч и бесед с некоторыми их представителями мои коллеги по церковному служению и я лично смогли приобрести среди них таких друзей, которые (не без риска для себя) искренно и сердечно помогали нам в решении наших церковных проблем. Знаю я и такие случаи, когда некоторые из них начинали, хотя и не всегда явно, разделять нашу любовь к Господу.
Сегодня я не испытываю никакого сомнения в том, что все долгие и сложные поиски путей совершения дела проповеди Евангелия в той стране, где эта проповедь запрещалась, были предусмотрены для нас Господом. Свидетельства тому очевидны. По милости Божьей объединились и выросли наши общины, решились вопросы церковной организации и мы слились в одну семью со всемирным братством. Стало возможным создание таких учреждений, как семинария, издательство и радиотелецентр. Как не радоваться и не быть благодарными Богу за тысячи новых членов, присоединившихся к Церкви в последние годы, за сотни новых общин?!
Наш путь еще не пройден до конца. На фоне происходящих в мире событий мы можем довольно ясно видеть, что ближайшее будущее не безоблачно. Мы не избавлены окончательно от угрозы тоталитаризма в области идеологии. Нашим соотечественникам и современникам предстоит ещё сделать или перепроверить свои выводы о 70-летнем периоде идеологизированного управления страной. Чтобы судить трезво и зрело о том «расчеловечивании», которое пережило общество в бывшем СССР, и чтобы успешнее лечить раны, нанесённые человеческим душам государственной религией бывшего Советского Союза, т.е. атеизмом, нам нужна благодать Христова, способная удержать нас от ожесточения против наших ближних и от страшного греха против Бога и людей: соединения нашего государства с какой бы то ни было идеологией, что, как ясно о том свидетельствует история, порождает либо инквизицию, либо ГУЛАГ.
Теперь, когда наша страна находится в мучительном поиске путей к выходу из едва ли не тупиковой ситуации, было бы полезно присмотреться к тем религиозным положениям, в частности, в христианском вероучений, которыми сознательно, или просто в силу традиции, руководствовались многие государственные и общественные деятели, а также значительные массы населения в странах, достигших определённых успехов в демократии. К этим положениям в христианском вероучении в первую очередь относится следующее: сотворенный по образу Божьему человек — это свободное, наделённое моральными принципами существо, способное к выбору, мышлению и действию. Будучи духовным существом, человек может устанавливать духовные отношения с Богом. ЭТИ ОТНОШЕНИЯ ЯВЛЯЮТСЯ личными и индивидуальными. Они складываются в результате личного выбора. Человек не может быть ни подлинно свободным, ни истинно духовным и нравственным в обстановке принуждения и насилия. Если он сотворен по образу Божьему, то в Боге и корни его свободы, ущемлять которую — значит не только не признавать за человеком его божественное происхождение, но и воевать против всего того, что должно быть святым для каждого из нас. Обязанность общества и государства — гарантировать для каждого индивидуума разумное использование этой свободы без ущерба для общественного порядка и прав других граждан.
Те правительства и народы, которые исторически оказались более Просвещёнными в вопросах священного права личности на религиозную свободу и решительно стояли за это право, оказались более удачливыми в обеспечении всех своих сограждан и остальными правами и свободами. В этой связи уместно вспомнить о том, как высоко, к примеру, американцы чтут память первых президентов США. Они с чувством благодарности склоняют головы у мемориала автора Декларации о независимости президента Томаса Джефферсона, когда читают выгравированные на мраморной плите его бессмертные слова: «Пред алтарём Божьим я поклялся в сохранении вечной ненависти ко всякой форме тирании над умом человека». Будь наша история богаче примерами такого почтительного отношения к человеческой личности с её убеждениями, верованиями и стремлениями к самореализации, не была бы она столь бесчеловечной и жестокой.
В заключение скажу ещё, что в доме моей матери на самом видном месте висел портрет ее старшего сына Стефана. С фотографии смотрел на нее милый, улыбающийся юноша, захороненный в мерзлой земле Воркуты. Иногда мать, стоя возле этой фотографии, приглашала отца и меня помолиться вместе с нею. Никогда не забуду, как она со смиренно склоненной головой просила Бога простить Кланова, Птахину и тех, кто стоял за ними; как, помолчав немного, она добавила: «Господи, храни Россию от насилия над верой и совестью людей».